Интернет-магазин издательства "Мир Урании"

В стране свобод (Приключения князя Воронецкого)
Шульгин В.В.

Мир Урании, 304 с., тв.пер.

200 руб.

Глава IV

ЦВЕТЫ

В комнате, которую отвели Янушу, было тепло и светло. И то, и другое было приятно, конечно. Его вообще приняли весьма любезно. То есть приняла красивая мать, потому что еще более красивая дочь куда-то спряталась. Впрочем, не куда-то, а перевязывать свою раненую ножку, что было вполне естественно.

* * *

В комнату ввалился Ивашко с двумя большими кожаными баулами.

- Ну что, козаче, - обратился к нему его легкомысленный господин, весело предвкушавший ужин в прелестном обществе, - ты, может быть, еще не хочешь отдыхать? Поедем дальше, что ли?

Ивашко положил свою ношу на пол и выпрямился. Ему было пятьдесят годиков. Четвероугольная голова и большие усы. Они свешивались на чисто бритый подбородок. Глаза - живые, молодые, неизменно насмешливые. Он был худ, костист и страшно силен. По своей субстанции он напоминал дуб, который, полвека пролежав на дне реки, делается чернее и тверже. Щеки у него были запавшие, скулы выдающиеся, лоб и шея в глубоких морщинах. И все сие - коричневое. Роста он был превеликого. Высокий Януш казался мальчиком рядом с ним.

Выпрямившись, Ивашко зыркнул на Януша своими быстрыми глазами.

- Едем, ваша милость!

Он наклонился и опять взялся за баулы. И в таком согнутом положении прибавил:

- Только чтобы кто-то не журился...

И смешно прищурил один глаз.

Януш хотел рассердиться на его неуклюжие намеки, но ему никогда не удавалось рассердиться на Ивашку. Уж очень старик любил своего "выхованца". Он был при нем с малых лет. И потому Януш только сказал:

- Старый ты у меня, Ивашко, а глупый...

- Э, ваша милость, хоть старый и глупый, а еще, даст Бог, послужу! Что надеть изволишь? Синий?

Это тоже было не без лукавства, потому что синий был новее и наряднее и надевался в парадных случаях. Впрочем, Януш не стал возражать. Он оделся с помощью Ивашки. Когда это совершилось, тот отворил перед Янушем дверь с некоторой торжественностью. Пройдя полутемные сени, принаряженный Воронецкий вошел в "светлицу".

* * *

Так называлась комната, которая служила приемной. Когда Януш вошел, там никого не было. И он успел, что называется, осмотреться.

Он определил, что комната была убрана по старине. Все было простое, тяжелое, домашней работы. Януш не удивился этому. Тот внешний блеск, проводником которого в наших краях были поляки, не оказал еще в то время чувствительного влияния на домашнюю обстановку Руси. Она изменялась значительно медленнее, чем одежда, уборы, оружие, выезды. Домашнее убранство долго еще боролось с иноземными порядками, долго сохраняло скромность и простоту, завещанную от предков. Долго еще управлялось "старосветскими звычаями".

* * *

Большая горница в несколько окон, высоких и узких. Важная, но приветливая. Правый почетный угол весь в образах. Иконы разные: и греческие, и римские. Более старые - те, на которых лики совсем потемнели - восточной веры. Новые, в дорогих серебряных ризах,- западной. В тяжелой лампаде - огонек.

Под образами большой стол. Стол покрыт дорогим турецким ковром. На нем четыре свечи в увесистых подсвечниках. От этого всего веяло торжественностью.

Но в левом углу была большая печь, крытая зелеными изразцами с розовыми разводами. Она, ничуть не смущаясь своей пестротой, смеялась.

Вдоль стен - длинные скамьи. Они назывались лавами. Лавы были новые - из мягкой приятной белой липы. Покрыты полавочниками из алого яркого сукна. Посреди комнаты разбросаны крытые таким же сукном, тяжело сделанные табуреты. Эти назывались услонами.

Пол и стены убраны коврами. От них в горнице было тепло и уютно.

* * *

Сладкая струя, некий сильный запах, привлек Януша. Он обвел глазами комнату. Нередко в светлицах ставили по углам чаши с куреньями. Но здесь этого не было. Нет, - это были цветы.

Он подошел к цветам.

Длинное узкое окно. Маленькие стеклянные квадратики вправлены в оловянный переплет. У окна - столик, узорчатый, из кусочков разноцветного дерева. На столике высокий темно-синий кувшин. В нем эти цветы. На правильном переплете окна красиво вырисовывались они, роскошные, алые.

Из их сердцевины и струился этот запах.

Что-то жуткое, темное и томное, шевельнулось в душе Януша. Где он уже видел их?..

И вдруг вспомнил.

Да, там, во Франции. В Париже. У старой аристократки, которая ласково приютила "молодого поляка", как она его называла. Там однажды он видел их. И ему сказали, что эти цветы привезла та итальянка, которая долго была королевой французов. Та королева, о которой можно сказать, что ее кровь струила ненависть, а любовь была сдобрена ядом.

Эти цветы - ядовиты. Зачем они здесь? Не потому ли, что не так давно другая итальянка была королевой польской? Ведь она не была менее жестока оттого, что носила имя Бона, что значит - добрая.

Во всяком случае эта мысль пришла ему в голову: королева Бона распространила свою итальянскую науку по польско-русской земле.

* * *

Эти цветы... Алые, раскрытые, жадные...

Януш вздрогнул. Что с ним такое?

Он отошел от окна.

* * *

В комнате было двое дверей. Одна дверь тяжелая, дубовая, на сильных железных завесах, - выводила в сени.

В эту дверь Януш только что вошел. А через другую - ему видна была небольшая комната, почти так же убранная, как и светлица.

Эта комната называлась светлочка. Светлочка отличалась от светлицы только величиной да еще тем, что здесь вместо услонов стояли зыкли* * вероятно, от zwykly - обыкновенный (польск.), то есть простые деревянные стулья. Кроме того, на полках, вдоль стен, была дорогая посуда, очень красившая эту горницу. С полок поблескивали червленые ковши, серебряные миски, тарелки, позолоченные кубки нюренбергской работы, червленые глеки и жбаны, чарки, коновочки. Все это золотом и серебром отражало блеск свечей.

Сквозь раскрытые двери светлочки виднелась еще третья комната. Там стояла тяжелая деревянная кровать - ложко. На нем много подушек красного шелка. "Это, конечно, покой",- подумал Януш.

В спальне по ковру висело оружие.

Януша как-то магически притянул этот ковер. С его темной мягкости сабли, корды, чеканы поблескивали серебром насечек. Булава, круглая и упрямая, сверкала зеленым камнем, таинственным, как глаз совы. Красные яхонты, капельки крови, дрожали на рукоятке клинка. Бесценная восточная сталь, холодная, синеватая, кривилась улыбкою смерти.

Под ней - турецкая кобза. Струны частыми блестящими ниточками нарисовались на темном старом дереве. Казалось, они сейчас зазвучат и пойдут бандурить...

* * *

Про чью-то горькую долю, про чью-то тяжкую неволю, про чьи-то страдания, муки, кровавые слезы. Печальным перезвоном будут жаловаться темным старым иконам....

А когда наплачутся, нажалуются, - тогда будет другое. Тогда заговорят беспощадной местью. И вздрогнет упрямая, жестокая и самовластная булава козацкая, и желто-зеленый глаз ее грозно засверкает Востоку...

Но Восток смеется в ответ. Он знает свою силу. Таинственной дорогой пробирается он в сердца...

И вот уже по-иному звенят струны. Страстной истомой дрожат они над мягкими, манящими, зовущими турецкими коврами...

* * *

И опять Януш с чего-то... стал "дуреть". Причудилось белое тело, брошенное поперек красного ложка; косы, черные, как змеи; глаза, горящие, как алмазы; губы, жадные, как цветы.

Что с ним такое?

* * *

По ту сторону сеней была еще дверь. Януш смутно различал ее: в сенях не было света. Однако, он видел, что дверь эта открыта. Но за ней - совершенный мрак. Этот мрак и не дал Янушу доведаться, что из сей комнаты следят за каждым его движением. Эта горница называлась "великая изба". Она служила рабочей и вместе с тем столовой комнатой. Здесь час тому назад произошла поучительная сцена, свидетельствовавшая о глубокой любви, царившей между матерью и дочерью, проживавшими в доме сем.

Теперь Маруша пробралась сюда и, как водится, подсматривала. Она следила из темноты за молодым кавалером, так неожиданно явившимся к ним.

Януш в эту минуту был очень удобен для наблюдения: он стоял посреди комнаты, в классической позе, то есть заложив обе руки за пояс. Пояс, что, конечно, Маруша оценила, был богат и наряден. Он, то есть Януш, был высокого роста и красиво сложен. Пожалуй - чуть тонок, нежен; Ковнацкий был плотнее...

Голова у изучаемого молодого пана, коротко стриженая по обычаю того времени, была скорее светлая. А глаза и брови - скорее темные - соединение, нередко встречающееся в аристократических кровях. Этого Маруша не знала. Но когда она поймала его взгляд (хотя он ее и не видел), она испытала то же, что испытали многие, с ним сталкивавшиеся. Его взгляд волновал женщин. Обладатель оного взгляда так же за собой сего таланта не знал, как не видел сейчас в темноте девушки, что в него впилась. Словом, от янушевых глаз женщинам, сему явлению подверженным, делалось "и сладко, и больно"... Отчего - они, вероятно, не сумели бы объяснить. Впрочем, старая графиня, покровительствовавшая ему в Париже, говорила: "У этого молодого поляка такие глаза, как будто он когда-то видел что-то очень красивое... чего он больше не увидит". И прибавляла со вздохом сокрушения: "Это, должно быть, его отечество". Но ошиблась, ибо отечество он свое увидел, и отечество его увидело, и даже, во образе любопытной девушки, жадно его в данную минуту рассматривало.

Маруша, конечно, не сумела уловить, что в лице Януша было некоторое противоречие. У него был высокий, хороший лоб, на котором уже обозначилась морщинка между бровей. И вот этот отпечаток трезвой мысли как-то сочетался с глазами непризнанного поэта.

Но она ощутила, хотя и бессознательно, то, что его положительно украшало. Хорошо у него сидела на плечах голова! Эта "головная горделивость" выдавала высокую кровь, струившуюся в его жилах. Воронецкие, как и все русские князья, вели свой род от Володимера, Великого Князя Киевского, почитаемого Святым.

* * *

Итак, - нечто от мыслителя, нечто от трубадура, нечто от властителя. Summa summarum* * окончательный итог. - некое подобие падшего ангела.

Но было и еще что-то. И если в это неуловимое всмотреться, то становилось понятным, за какие такие прегрешения был низвергнут сей с неба.

Не за измену, не за коварство, не за честолюбивые замыслы, не за гордость и не за злобу. Грешная любовь! Вот за что отправили его на грешную землю.

Удивительно ли, что он волновал женщин?

* * *

- Милостивая пани, - говорил Януш, - мог ли я ожидать, что среди темной бурной ночи для меня взойдет яркая прекрасная звезда... И вот, это случилось! И я пью за эту прекрасную звезду, милостивая пани! Она так неожиданно изменила мой гороскоп. О если бы только она не оказалась жестокой кометой! Кометой, что на мгновение озарит ночь моей судьбы. И потом бесследно исчезнет! Исчезнет, а мне оставит мрак и ненастье...

Кубки чокнулись, и уже не впервые. Милостивая пани рассмеялась влажными губами, алыми без всяких подмазок.

- Мрак и ненастье! - повторила она. - Люди любят ясные ночи. А я - мрак и ненастье! За них и пью, милостивый княже. За холодный дождь, бурю, ветер и черную ночь. Не они ли привели в мой дом дорогого гостя?

Разговор сей происходил на том польском языке, на котором говорила волынская шляхта в тех случаях, когда она изъяснялась по-польски, т.е. - полном руссизмов. Звук голоса этой красивой пани напоминал сладкое и тягучее густое вино. Ресницы ее к тому же опустились, медленные и томные. И задрожали, прежде чем опять подняться. А когда поднялись, то глаза сказали слишком много. Рука белая, унизанная перстнями, договорила остальное. Януш взял эту руку. Она не противилась. Он целовал ее пальцы один за другим.

* * *

Ганна находила, что он мог бы быть и смелее. Но с другой стороны, ей льстило, что... словом, что он обращается с нею, как и подобает вести себя со знатной госпожой. Если бы он знал... Но так как он не знает, то можно и самой позабыть кое-что, вернее сказать - вспомнить, как бывало когда-то, давно... Она даже немножко растрогалась. И во всяком случае, ей приятно было поплавать, понежиться в кружевах былой почтительности. А когда придет время... Тогда у нее есть способ свести с ума самого робкого! И так даже гораздо лучше. По правде сказать, без этого они все, даже самые молодые, какие-то пресные. Да, да... она так и сделает. И, рассмеявшись, она тихонько высвободила руку.

* * *

- Милостивый княже, издалека едешь?

- Издалека, милостивая пани. Я еду из Франции, где старался пополнить свое скудное образование. Я слушал знаменитых ученых. И кроме Франции, путешествовал. Военному искусству обучался в Нидерландах. Странствовал и по Италии.

- Иисус-Мария! Какой же длинный и опасный путь должен был ты сделать! Не одно приключение у тебя было в дороге?!

- С позволения милостивой пани, сегодняшний вечер я буду считать своим лучшим приключением...

Она погрозила ему пальцем.

- Я думаю, не одной женщине ты говорил то же самое?

Она заглянула ему в глаза и поняла, весьма опытная, что, пожалуй, можно было бы предоставить делу идти своим натуральным путем. Но испорченная пряностями, не захотела. Нет, нет, нет...

И она заставила его говорить о себе. Януш, вспыхивая на нее глазами, много ораторствовал. Он рассказывал хорошо, но иногда ему казалось, что это не он говорит, а кто-то другой. Сам же он, Януш, весь ушел в эти черные, неведомой силой притягивающие глаза. Они, как дурманом, как опьяняющим восточным курением, наполняли горницу, весь мир! Ему казалось, что большие алые цветы лезут ему в лицо. И запах их смешивается с дыханием ее губ... Все-таки, у него хватило ума сообразить, что он чуточку пьян. В особенности, когда она сказала:

- Мой дорогой гость, ты наверно утомился с дороги. А я-то, недобрая, заслушалась сладких речей... и не помню, что давно уже поздняя ночь на дворе. На добрый сон, милостивый мой княже!

И она подала ему последний кубок. Януш осушил его "за черные очи, что чернее ночи"...

Так она его отпустила, и он, не очень уже уверенной поступью, ушел к себе.

А милостивая пани несколько мгновений глядела вслед, прислушиваясь к его шагам в темных сенях. Когда он благополучно дошел, улыбнулась. Потом задула свечи и пошла в свою опочивальню, в "покой".

* * *

Неопределенные тени бродили по белому потолку. Вместе с ними огонек ночника то вспыхивал ярче, то как будто собирался помереть. Пол и стены были непонятны: иногда выступал пестрый узор, но сейчас же прятался, как бы испугавшись. На этой тайне неразгаданных ковров угадывалось оружие. Поблескивала насечка. Драгоценные камни хитро и безмолвно дразнили друг друга.

В углах злобствовал змеиный сумрак. Там стояли кованые железом скрыни. Низкие, длинные, тяжелые и скупые. Они собрались все вместе, темные, трусливые. В них - драгоценные одежды, золото и серебро, ожерелья, кораллы, жемчуга, а главное "справы", важные документы, важнее золота и камней.

В углу, освещенное ночником,- ложко. Подушки поблескивают червонным шелком; красное же одеяло - из одомашки; на нем кайма зеленой китайки...

На ложке сидит пани Ганна. Она смотрит в темный четвероугольник открытой двери. Лицо бледное, ноздри вспыхивают, а глаза черны, как полесское окно. Они настойчиво из-под сведенных бровей буравят темноту соседней комнаты.

Придет? Придет, понятно. Не в этом дело, а в том, что у нее рука дрогнула... и она перелила. Как бы не было беды. А впрочем, он молод и здоров - выдержит. "За очи, что чернее ночи..." Дурачок, - он и так влюбился без памяти! А она еще огонь подала ему! Эти цветы - чистый клад. Глупый и милый мальчишка. Сейчас мучается, конечно. Говорит себе, что так нельзя; что она знатная госпожа; что его приняли, как шляхетного рыцаря, в этом доме; и всякое такое... Ах, какой глупый...

Брови разошлись, и улыбка раскрыла губы. Она видит себя в зеркале: ей-Богу, она еще чертовски красива. И к тому же дождь стучит по крыше, буря опять завыла. В такую ночь как-то любится сильнее... Глупый. Да иди же скорее!

Ну, к чему это все, все твои... угрызения? Ничего тебе не поможет! Зачем ломаешь руки? Все равно придешь. Молишься? Оставь. Тут нет греха. А если и есть?.. Да иди же, наконец!..

* * *

И он пришел.

Девятнадцать лет; доброе старое вино; любовная настойка! Жестокий треугольник. Кто бы тут устоял?

Януш не устоял и пробрался сквозь темный и спящий дом на свет зовущего ночника. Пришел в эту алую комнату, в этот "покой", где на ложке беспокойно ждало его то, что было ему уготовано: женское тело - морская пена; косы - змеи; глаза - алмазы; и уста - цветы.